В детстве с каждым из нас случаются чудеса — события и встречи, настолько поражающие наше детское воображение, что только постоянный возврат к ним на протяжении всей дальнейшей жизни делает наше простое человеческое счастье по-настоящему полным. А невозможность воспроизвести единожды пережитые детские чудеса наполняет наше сердце просветленной тоской.
Пять дней в неделю этот самовар спокойно стоял в светелке небольшого дачного домика и был обычным элементом дачного интерьера, состоящего из вещей ненужных и вещей, которые жалко выкинуть. Все менялось в выходные...
Для меня таким детским чудом стал самовар. Простой ведерный советский самовар, дровяной, белого металла, строгой цилиндрической формы, с черными пластмассовыми ручками. Пять дней в неделю этот самовар спокойно стоял в светелке небольшого дачного домика и был обычным элементом дачного интерьера, состоящего из вещей ненужных и вещей, которые жалко выкинуть.
Все менялось в выходные. Утренний чай, в будние дни совершенно банальный, в субботу и воскресенье становился чаем самоварным. Рано утром, когда еще прохладно и тихо, мой дед наливал в самовар воду, за которой мы вечером предыдущего дня ходили на дальний лесной родник (настоящий, с привешенным на ветке ковшичком и невероятно вкусной водой, превращавшей самый простой чай в ароматный и изысканный напиток).
После «заправки» самовара водой дед отправлялся к соседу за углями для растопки. Конечно, самовар можно было растопить и без этих углей, но у деда, наверное, был свой ритуал. Соседа, снабжавшего деда углями, звали Антонычем — и я, всюду хвостом бегавший за дедом, никогда с ним за углями к Антонычу не ходил. Я боялся Антоныча, как огня. Дед ходил за углями с металлическим совком, который в обычное время, в совокупности с веником, использовался для уборки дома. И Антоныч представлялся мне страшным сказочным персонажем (слова «инфернальный» я тогда не знал, иначе он мне представлялся бы персонажем инфернальным), в доме которого уголья метут веником (наверняка — железным) и собирают на железный совок. Иначе объяснить еженедельное наличие у Антоныча раскаленных углей я просто не мог.
Так вот, когда дед отправлялся за углями, я всегда боялся, но всегда был уверен, что все будет хорошо — потому что иначе все это не чудеса и не сказка. И, пока деда не было, наблюдал за чудесными превращениями вокруг самовара.
А вокруг самовара происходило два процесса. Утренняя тишина сменялась утренним же шумом, а утренняя прохлада — утренним теплом. Вечерняя, ночная и утренняя тишина дачных поселков 1970—1980-х невоспроизводима. Она, эта тишина, была абсолютной. Такой тишины не бывает в городе. Такой тишины не бывает в деревне — там живность и машины. Такая тишина редкость даже в лесу — только в короткий миг летних лесных сумерек она появляется, но сразу исчезает, уступив место ночным лесным звукам. А на даче эта невероятная тишина случалась каждые сутки — вечером, ночью и утром.
Сосед дядя Коля, научивший меня стихам и словам, которым не могут научить мальчишку родственники, предложил мне кричать по утрам: «Манька, грабят!» Он был прав, мой сосед дядя Коля — лучшего утреннего крика просто не существовало. (Кстати, я отлично понимаю, почему петухи по утрам кукарекают).
Это такая тишина, в которой твои внутренние звуки громче звуков внешних. Ты слышишь в ушах свой собственный шум — и в какой-то момент твои внутренние звуки начинают просто рваться наружу — они пульсируют, шумят, и хочется забраться повыше, замахать руками и заорать что-нибудь бессмысленное и жизнеутверждающее, что потом сорвется на смех и непременное скатывание кубарем с верхотуры. Сосед дядя Коля, научивший меня стихам и словам, которым не могут научить мальчишку родственники, предложил мне кричать по утрам: «Манька, грабят!» Он был прав, мой сосед дядя Коля — лучшего утреннего крика просто не существовало. (Кстати, я отлично понимаю, почему петухи по утрам кукарекают).
Мне всегда казалось, что именно после моего короткого и невнятного крика утренняя тишина сменялась утренним шумом — начинали греметь ведра, скрипеть двери и всячески звучать прочие дачные звуки. Наступал день. Вместе с которым приходило тепло, позволявшее реализовать стандартную летнюю мечту любого мальчишки, оказавшегося на природе — снять с себя как можно больше одежды и остаться в одних штанах и босиком — даже если на первых порах стоять босыми ногами на земле было холодно.
Как раз в таком почти голом виде заставал меня дед, в очередной раз победивший Антоныча и добывший совок углей. Угли немедленно засыпались в кувшин самовара, туда же добавлялось некоторое количество дров — и на самовар надевалась труба. Именно с этого момента начинались мои терзания. Мне постоянно казалось, что самовар не горит. Струя тепла, бившая из трубы, и едва заметный дым (как раз и свидетельствующий о нормальном горении) меня не убеждали. Меня мог убедить только густой дым. Или пламя, бьющее из трубы. И все мои усилия были направлены на получение этих визуальных эффектов.
Я усиленно дул в поддувало самовара (против этого дед ничего не имел) и при малейшей возможности пытался подбросить в самовар шишек — заранее мною заготовленных. Но дед не позволял мне наполнить шишками весь кувшин самовара заодно с трубой (именно такое заполнение самовара горючим я считал идеальным).
Убедившись в правильности собственных действий, я засыпал самовар шишками доверху, получал из трубы облако густого смолистого дыма (невероятный восторг) и, почти всегда, потухший через некоторое время самовар.
Практически всегда наша с дедом борьба за огонь заканчивалась победой деда — и самовар благополучно закипал, приводя меня этим фактом в недоуменный восторг (он ведь еле-еле горел). Но несколько раз (всего несколько раз за несколько лет) дед куда-то уходил — и утрачивал контроль за ситуацией. Я немедленно подбрасывал в самовар несколько шишек — и с удовольствием обнаруживал, что дым, идущий из трубы, становился гуще. Убедившись в правильности собственных действий, я засыпал самовар шишками доверху, получал из трубы облако густого смолистого дыма (невероятный восторг) и, почти всегда, потухший через некоторое время самовар. Который потом приходилось разжигать разными хитрыми и не совсем спортивными способами.
Одним словом, как бы ни развивались события, самовар всегда закипал — и мы отправлялись пить чай. Признаюсь честно и сразу — я никак не выделял тот чай в ряду других чаев. Мне, конечно, нравилось, что кипяток в заварочный чайник и чашки льется не из чайника, а из самовара — но самовар, оказавшийся под крышей, терял для меня все свое очарование. Да и собственно чайный стол занимал меня гораздо больше, нежели нюансы вкуса и аромата приготовленного необычным способом напитка.
Утренние самоварные чаепития ушли из моей жизни лет в 11—12, когда детские чудеса начали размываться, превращаться в обыденность — и опостылели. Тем более что альтернативой утренним чаепитиям стала ежедневная рыбалка — единственное, как я полагал тогда, достойное настоящего мужчины занятие.
Я прожил без самовара и без самоварного чая почти 20 лет. Конечно, за это время я частенько пользовался самоварами электрическими — но это все не в счет. Я не скажу, что отсутствие на протяжении этих 20 лет самоварных чаепитий как-то на меня повлияло. Наверное — никак. Просто однажды я понял, что хочу самовар. Что у меня в доме должен быть самовар. Потому что это один из немногих способов продолжить делать те повседневные и сказочные дела, которые делал мой дед. Потому что моим собственным детям нужны будут чудеса — и будет здорово, если одним из этих чудес станет самовар. И, наконец, потому, что самовар — это способ отдать долги своему прошлому, своем детству, из которого я родом и которому всем обязан в этой жизни.
Ему уже, наверное, лет сто. Он латунный и блестит, как у кота, предположим, глазки. На моей старой квартире он стоял на кухне — и когда по утрам солнце заглядывало ко мне в окно, то по всей кухне начинали скакать солнечные зайчики. Сейчас он стоит на книжном стеллаже — и просто повернув голову направо, я могу смотреть на него и глупо улыбаться.
Я купил самовар летом 2002 года. Настоящий, дровяной. В антикварном киоске (был такой феномен в Пскове). Тульский, фабрики Воронцова, еще дореволюционный. Ему уже, наверное, лет сто. Он латунный и блестит, как у кота, предположим, глазки. На моей старой квартире он стоял на кухне — и когда по утрам солнце заглядывало ко мне в окно, то по всей кухне начинали скакать солнечные зайчики. Сейчас он стоит на книжном стеллаже — и просто повернув голову направо, я могу смотреть на него и глупо улыбаться.
Но он там не просто так стоит. Я запаял его (антиквары не подразумевали возможность использования старинного самовара по его непосредственному назначению — он банально протекал) и частенько его топлю. На природе с друзьями, для редких гостей на балконе (углем, чтобы меньше дыма) или на наших сезонных чаепитиях.
И всякий раз, когда самовар закипает, он гудит мне свою тихую музыку детства.
Нет, не так.
Гудит мне мою тихую музыку детства...