Луна светила в затылок, тень от чьих-то ушей, прикорнувшая на грязном полу, походила на рога. Пахло опиумом и серой. Пламя от свечек расположилось параллельно земле.
А если учитывать, что она — шар, то — дугообразно. А если учитывать старика Лобачевского-Римана, то пламя от свечей вообще пересекалось. Следует ли говорить о том, что кванты ударялись лбами с такой силой, что получалась термоядерная реакция. Было в 2,164 раза светлее, чем на Солнце. Но тень от ушей, напоминающая рога, была довольно отчетливой.
На противоположном конце кухонного стола, на клеенке, залитой слезами и вином, скрестив ноги в «лотосе» сидел Бодхисаттва и загадочно улыбался. Мона Лиза померкла и стыдливо отвернулась.
Соррицкий заметил: — «У него сильное биополе, это он гнет пламя». Бодисаттва молчал и улыбался. Соррицкий тут же разгорячился: — «Да это же НЛП!»
В дверь осторожно постучали. Вошел согбенный годами, ревматизмом, интеллектом, сифилисом, корью (и еще 123 болезнями) Моня. Он положил на стол Вещь в Себе и тихо уселся на стул возле Бодисаттвы, предварительно аккуратно положив свое пенсне на полочку для ботинок. [1]
«Поставить чай?» — спросил кто-то. Возможно, это был я. «Да», по свойски ответил Моня и кивнул, — «И Сущности, пожалуйста, побольше». Бенедикт, он же Барух (примеч.1: возможно, Изя Беренштейн — он же), висящий на стене, поддакнул — «Атрибутов, атрибутов для аромата!!!»
Чайник на плите перешел в третье состояние. Все присутствующие оживленно забулькали, пытаясь войти в трансценденцию и прошвырнуться в астральных мирах.[2]
Поднялось столько пыли, мути и грязи, что даже Бодисаттва чихнул. Пламя свечей заметалось, вычерчивая на стенах замысловатые узоры теней. Диманов внимательно за ними следил и тут же сказал, что стал обладателем парочки великих идей, и на днях обязательно напишет статью в новейший неформальный пионерский еженедельник «Горбачевские АБВГД-исты». [3]
Но Критику чистого разума было наплевать на все эти свистопляски. Он плотоядно смотрел на Вещь в себе и облизывался. Настало время испить чашу до дна. «Испейте же, дети мои!» — раздался голос сверху, но кто-то догадливый выключил радио.
Из пустой глазницы Мони выполз трупный червяк и свалился в чашку Ирисова. «Извините» — вежливо сказал Моня, аккуратно извлекая его оттуда двумя пальцами. Потом он аккуратно вытер его полотенцем и водворил на место. «Это мой любимый» — пояснил он. «Ничего, ничего», ответил Гурий, «у меня тоже есть любимые», и чуть сдвинул черепную крышку, чтобы остальные могли тоже полюбоваться. Все хором засвиристели — «И у нас есть, и у нас!»
«И у меня!» — раздался истошный вопль из-под дивана. Это орал дюжий котяра по имени Сартр. Орал он от тошнотворности бытия, да и говорить, впрочем, он научился от нее же. [4]
«Цыц! — убью, собака!» — прикрикнул на него кто-то из лежащих штабелем на диване. В воздухе носились ферромоны и эмоциональная индукция.
Первым заныл Георг-Вильгельм-Фридрих: «Ну ты, в натуре, Моня, не прав! Ты фитилек-то притуши! Не замай, индо. А то ж елы-палы...» «Вот ужо мы тебя поставим на уши!» — проскандировали Георгу в ответ бородатые основоположники. «А эти-то как могли сюда попасть?» — с крайним недоумением осведомился кто-то. [5]
Сидящие за столом сосредоточенно потягивали из дээновских чашек Сущность и лениво пинали ногами под столом Дурную бесконечность. Она дико визжала и все норовила цапнуть кого-нибудь за палец. Наконец, она взлетела к Небу и начала оттуда скалить зубки. Бедным синим черепашкам опять стало никак на пройти на водопой, и они жалобно закурлюкали, Синбрык конечно же проводил их, к большому удовольствию Соррицкого, который улыбнулся улыбкой отдыхающего на кресте Иисуса.[6]
Вещь в Себе остывала. У Мони текли маразматичеокие слюньки, а Г-В-Ф был не лучше, да и остальные были не лучше. Бодисаттва вдруг заржал дурным смехом, ему кто-то двинул ногой в челюсть и он затих. Все было очень логарифмично и зеленовато.