Дело было в 1981 году. Родная страна нечутко отнеслась к моему намерению попытать счастия в большом миру и был я в отказе эмиграционном и без работы. Други-геологи сочувствовали моему положению, хотя плохо понимали мои сбивчивые речи по поводу свободы и прав личности и, как могли, помогали, дай им Бог всего хорошего за их небезопасную в те времена доброту. Так я попал на работу, на сверхглубокую скважину в Саатлы, в Азербайджане, где нас ленинградцев было несколько человек. Ну, работаем, молотками керн долбаем, всякие слова нежные про базальты и всякие прочие андезиты шепчем местным девушкам (без особых успехов, надо сказать и под неусыпным взором местного мужского населения, но без эксцессов – ленинградцы в тех краях пользовались некоторым уважением). А у ворот сидит старикашечка, такой хрупкий на вид. Сторожит, чего-то.
На второй день спрашивает меня – а что в чайную не заходишь, дорогой? А что, e вас и чайная есть? – спрашиваю вежливо. Тут на меня посмотрено было свысока и с укоризной. Понял я, что глупость сморозил, и что без приличной чайханы жизнь нормальной быть не может на уважаемой сверхглубокой скважине. Старикан встал довольно бодро и отвел нас недалече под деревья. О чем-то поговорил с чайханщиком в белой куртке. Я, хотя и служил за несколько лет до того в Баку, да и отец мой из тех мест, однако с языком не разобрался, но понял по тону и жестам, что тут вот прибыли наивные люди из Ленинграда и не понимают что их прождали вчера все местные уважаемые люди весь вечер в чайхане, а они не пришли. Но теперь они поумнели и пришли, а за вчерашнее извиняются и больше так не будут.
Я попытался как мог изобразить сквозь свою не в меру буйную бороду невыразимую тоску по собственному бестолковию и страстное желание исправиться. Лица закивали и озарились. Нас усадили за стол с белоснежными скатертями (что меня удивило – Саатлы был поселочек довольно пыльный) и подсевший местный геолог тихо объяснил мне что старичка надо посадить на почетное место – что был старичок тот хоть и сторож, но местная знаменитость и великий контрабандист земли иранской и азербайджанской, и что я все еще увижу своими глазами. Контрабандиста не в кино я видел первый раз в жизни и был ужасно заинтригован. Старичок отказался от места во главе стола, я тоже отказался, местный геолог даже и слушать про почетное место не захотел – и оно осталось незанятым.
Чайханщик принялся за чай. Чай там пили из небольших таких фарфоровых чайников, где-то на пол-литра, круглых но не приплюснутых а скорее были они выше, чем шире. Носики видали виды, и совсем целых было мало. Чайник ставился на поднос (тоже на белой салфетке) и окружался армудды – такими стеклянными вазочками-стаканчиками с расширенным низом и верхом и талией посередине. Водой его не доливали. Чайханщик засыпал чай, заливал немного кипятком, накрывал салфеткой, потом еще доливал и ставил на стальную плиту, которая была горячей. Чай почти доводился до кипения на ней, и искусство чайханщика состояло и заключалось в том, что бы не дать ему ни в коем случае вскипеть. Какая у него в мозгу пружина на сей счет действовала, я не знаю. Судя по восклицаниям восторга в адрес чайханщика, не знали этого и местные эксперты. Для них, опытных завсегдатаев, он был таким же волшебником и шаманом, как и для питерского заезжего лоха.
И творил тот чайханщик, молодой довольно парень со слегка сломанным зубом, который его, впрочем, не портил, творил он – чай. Чай был не просто великолепен, он был волшебен. Это был не аромат, который надо вдыхать, прислушиваться и ощущать. Это была симфония, которая врывалась в вас сама, несла вас по своим волнам запаха и духа, по вершинам эмоций и страсти, по ущельям вашей души и будила в вас что-то, еще неясное вам самим, но, несомненно, имевшее отношение к самому акту творения и бытия. Еще мы его и пить-то не почали, а уже один его запах нас заворожил как удав мартышку. Чай тот создавал целый мир вокруг себя, свою вселенную, свои законы, и было в этом что-то пугающе-богохульное, хорошо описываемое английским термином «blaspheming». Была в том чае ересь и сокрушение основ.
Я был потрясен. Я ведь и чай-то не очень до этого пил, несмотря на свою фамилию, ну пил как все пьют, между перекурами, в маршрутах правда пил с огромным удовольствием, особенно на Камчатке, но чего не пьют усталые геологи с удовольствием, особенно горячее, особенно на Камчатке? Это было, как если бы деревенский парень из глухого лесоповального поселка, не слышавший ничего в своей бедолажной жизни, кроме ненастроенной гармошки, попал бы вот так, безо всякого предупреждения на концерт Паганини. И со звуком первого смычка понял бы все, сразу, все свое неумытое дурошлепство. Я был потрясен и заворожен. И есть, ибо с тех пор я пью его, пью каждый раз чай как продолжение того, из полупобитого фарфорового чайника в азербайджанских Саатлах, среди белкастых загорелых буровиков, под самодовольным взглядом колдуна-чайханщика, окрестившим меня в свою веру сразу и навсегда, всего с головой, как мальчишку, как сопляка, как наивную девчушку опрокидывает в океан страсти искусным поцелуем опытный донжуан. А потом были смех и разговоры, шутки, истории старого контрабандиста, был чай, чай и еще чай, были какие-то вопросы про Ленинград, про меня и остальных, но что уже был отходняк, спуск в нормальную жизнь, сигарета после вершин страсти, долгий путь обратно домой после неземной любви, возвращение на землю.
Я сижу в своей гостинице в Пекине, обложенный геологическими картами, китайскими словарями и какими-то справочниками и пишу эти строки о том, как 25 лет назад я выпил чаю. Завтра мне опять чего-то надо доказывать недоверчивым китайским бюрократам и срывать по телефону голос, говоря со своими американскими партнерами в моей, ставшей родной, Неваде.
Где ты, Саатлинский чайханшик? Жив ли ты, шаман? Не погиб ли ты в братоубийственной войне в недалеком от тебя Карабахе? Или творишь свой волшебный чай где-нибудь, как и я, под чужим солнцем? А может все у тебя по-старому, ты женился на внучке контрабандиста (ох, хороша была девка, хоть и не любитель я восточной красоты, несмотря на свое происхождение), нарожал детей и вершишь свое чайное колдовство под теми смоквами, как и 25 лет назад? Уж недостатка в поклонниках ты не знаешь, в этом я уверен. Спасибо тебе, старина. А если нет, если уложила тебя смерть-пуля, если прошелся по тебе каток ненависти и злобы человеческой, то уж, наверное, Он, Создавший Чай не даст твоему таланту кануть в безвестность... Какой же Праведникам рай без чая?